Лермонтов М.Ю.: Дурылин С. Н.: Лермонтов. Глава 4

Лирика

Лермонтов — по преимуществу лирик. Политическая реакция после 1825 г., кризис освободительного движения, начало нового подъема этого движения, непосредственно предшествовавшего революционно-демократическому этапу, создавали благоприятные условия именно для лирического творчества и выдвигали соответствующе одаренных писателей. В лирике наиболее широко и многогранно раскрыт основной герой произведений Лермонтова. Лирика продолжала занимать ведущее место в творчестве поэта вплоть до его смерти. Лиризмом пронизаны и поэмы, и драматургия, и проза Лермонтова. Герои драматургических и эпических его произведений (Арбенин, Вадим, Калашников, Мцыри, Демон, Печорин) являют собой, по сути дела, драматическое и эпическое развитие и углубление каждый раз определенной ситуации в судьбе лирического героя. Поэтому осознание лирики Лермонтова, хотя бы в системе только основных ее мотивов, — ключ к уяснению всего его творчества.

«Страстное, полное вражды и любви мышление» Лермонтова (Белинский) было, разумеется, мышлением поэтическим. Оно непосредственно не обнаруживает ту логическую последовательность и стройность, какие могут быть выявлены лишь в результате анализа. Но это выявление необходимо, обязательно, так как только таким путем возможно научное, рациональное познание художественного восприятия мира поэтом.

*

Герой лермонтовской лирики выражает резко отрицательное отношение к общественной действительности своего времени. Первоначально — это неприятие всего человечества в романтической традиции Жуковского на основе морального ничтожества людей. У Жуковского:

… с каким презреньем
Мы бросим взгляд на жизнь, на гнусный свет,
Где милое один минутный цвет,
Где доброму следов ко счастью нет,
Где мнение над совестью властитель,
Где все, мой друг, иль жертва, иль губитель!..

«Послание к Тургеневу», 1813

У Лермонтова: «Ничтожество есть благо в этом свете» (1829), люди — «куча каменных сердец» (1829), «душа в них волн холодней» (1831). Вся земля — «гнездо разврата, безумства и печали» (1830). Над земным шаром витает образ скелета («Ночь», II, 1830). Этот образ привлекал внимание и других романтиков того времени, причем таких, как декабрист А. Одоевский («Бал», 1825) и представитель философского романтизма Вл. Одоевский («Бал» — сб. Русские ночи», 1844).

Вместе с тем в традиции декабристской литературы зло мира конкретизируется Лермонтовым в образе тирана («30 июля 1830», «Новгород», 1830, и др.). Этот образ обнаруживал не столько следование традиции декабристской литературы, сколько отражал действительность лермонтовского времени, николаевской России. Но затем отрицательная оценка действительности получает у Лермонтова более глубокое обоснование и приобретает гораздо более широкий социальный характер. Негодование вызывает уже не человечество вообще, не отдельные тираны, а господствующее, светское общество тогдашней России. Определяющим в его облике констатируется противоречие между его внешним благообразием и жестокой бесчеловечностью. Одно из наиболее ярких изображений так понятой господствующей среды дано в стихотворении, посвященном смерти Пушкина. Это — «свет завистливый и душный», «надменные потомки известной подлостью прославленных отцов», «невежды», «клеветники», «наперсники разврата», «свободы, гения и славы палачи».

Вместе с декабристской и близкой к ней литературой, видевшей в светском обществе «пестрый маскарад» (Вяземский, 1819), «ветошь маскарада» (Пушкин, 1830), Лермонтов уже в 1832 г. говорит о «свете», который «чьих не обольстит очей // Нарядной маскою своей?» Облик светского общества охарактеризован заглавием его драмы «Маскарад» (1835—1836). В 1840 г. Лермонтов вновь заметит, что в светском обществе «Мелькают образы бездушные людей, // Приличьем стянутые маски». И после Лермонтова о том же светском обществе Вл. Раевский скажет: «Извечный шумный маскарад» (1846).

Углубляя и расширяя свое представление о дворянском обществе, Лермонтов резко отрицательно оценивает и другую его часть, не столько активно бесчеловечную, сколько апатичную, опустошенную, внутренне мертвую, безвольную, рабски покорную невеждам и палачам. Именно ее облик Лермонтов вскрыл в своей «Думе» (1838), стихотворении, близком по своей направленности сатире Рылеева «Гражданин» (1824—1825). Это одно из значительнейших и характернейших его произведений, наряду со «Смертью поэта».

В «Думе», как постоянно в зрелой лирике Лермонтова, органически слиты глубокая мысль с эмоционально проникновенной ее трактовкой.

Стихотворение кольцеобразно замкнуто указанием на беспросветное будущее современного поколения:

Начало:

Печально я гляжу на наше поколенье!
— иль пусто, иль темно.

Конец:

И прах наш с строгостью судьи и гражданина
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.

Такая замкнутость суждения усугубляет его безнадежность. В этой раме раскрывается облик современников — их опустошенность и малодушие, рабская покорность как результат бездействия, жизни без цели, без борьбы и жертв, как следствие того, что все лучшие устремления, остатки живых чувств глубоко спрятаны, как «зарытый скупостью и бесполезный клад». Возникшее было острое противоречие:

И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови —

гасится дальнейшим рассуждением о торопливом приближении к смерти — единственном действии в застывшей жизни.

Мысль поэта звучит глубоко угнетающе не только благодаря соответствующим сравнениям (жизнь— «ровный путь без цели», «пир на празднике чужом»; человек — «тощий плод, до времени созрелый») и оценочным эпитетам («постылый», «позорный», «презренный»), но и вследствие того, что она раскрывается в многочисленных вариациях, где каждая последующая усугубляет угнетенность самим фактом возвращения все к тому же. Эта эмоциональная трактовка поддерживается па́дающим ритмом стихотворения: шестистопный ямб в четвертой (последней) строке каждой строфы (кроме 3-й, 4-й и 7-й) укорачивается, и последний стих каждой строфы, как правило, имеет на одно ударение меньше, нежели предыдущие; 4-я и последняя, 11-я, строфы еще решительнее заканчиваются двухударным стихом на фоне четырехударных первых строк. Все это создает исключительно сильно звучащий элегизм. «Дума» — своеобразная социальная элегия, характерно лермонтовская жанровая форма, так непохожая на элегии сентиментально-романтической литературы в стиле Жуковского.

Белинский в статье «Стихотворения М. Лермонтова» называл «Думу» сатирой, видя в ней «громы негодования, грозу духа, оскорбленного позором общества». Он писал, что «Дума» всех изумила «крепостью стиха, громовою силою бурного одушевления, исполинскою энергиею благородного негодования и глубокой грусти»¹. Именно эта «глубокая грусть» и отличает «Думу» от такого стихотворения, действительно полного «благородного негодования», как «Смерть поэта».

В «Думе» Лермонтов вновь повторяет слово, характеризующее современное общество:

К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно-малодушны
И перед властию — презренные рабы.

Слово «раб» имеет здесь, как и в других произведениях Лермонтова, очень широкое значение. Им обозначено все общество в целом, подавленное тиранией (еще раньше — «Умирающий гладиатор», 1835; «Смерть поэта», 1837; позднее — «Последнее новоселье», 1841). Россия представляется герою лермонтовской лирики «страной рабов, страной господ» («Прощай, немытая Россия», 1840), где «господа» — жандармско-полицейская власть, а «рабы» — «народ», «послушный» ей, прежде всего — господствующее сословие. Так конкретно-политически оценивается Лермонтовым русская действительность в тех ее сторонах, какие у Жуковского получали отвлеченно-моральное определение, когда он писал о том, что «все, мой друг, иль жертва, иль губитель» («Послание к Тургеневу», 1813).

Это та трактовка русского общества, какую выдвигали наиболее проницательные из декабристов и близкие к ним (Пушкин, Катенин и др.) еще до восстания 1825 г. Они объясняли малочисленность своих рядов именно тем, что видели вокруг себя лишь «хладную толпу», «ничтожную и глухую» (Пушкин. «Послание Раевскому», 1822), стадо баранов, которых «должно резать или стричь», но которым «дары свободы» не нужны (Пушкин. «Свободы сеятель пустынный», 1823), «трупы хладные» или бессмысленные дети» (Рылеев. «Стансы», 1824—1825). Тем понятнее подобная оценка русского общества со стороны декабристов после трагедии 14 декабря: «Дети снов, бесцветной жизни привиденья», которые шествуют, «следов нигде не оставляя», которых «огонь без пламени погас» (А. Одоевский. «Элегия», 1829). Именно в отношении к этой части общества литература декабристов постоянно применяла слово «раб». Дм. Завалишин прямо раскрывал смысл этого слова: «Моих песне́й не петь рабам; дворяне, — вас так называю» («Я песни страшные слагаю», 1824—1825).

«Ах! лучше смерть, чем жить рабами» («Отечество наше страдает…», 1816—1820), и Кюхельбекера: «А в жизни — раб или тиран, // Поэта гнусный оскорбитель» («Проклятие», 1824), «Вражда и брань временщикам, // Царей трепещущим рабам, // Тиранам, нас угнесть готовым!» («На смерть Чернова», 1825), и у Рылеева: «Нет, нет! Мой жребий: ненавидеть // Равно тиранов и рабов» («Наливайко», 1825), и у неизвестного автора прокламации начала 30-х годов: «Мы все рабы один другого // И ты один тиран у нас» и др.

«Бездушные люди» Лермонтова, лишенные, по словам Белинского, «внутренней жизни», — это образы той же действительности, какую Гоголь показал в своих «Мертвых душах». Лермонтов и Гоголь, писатели одного и того же времени и сходной гражданской направленности, продолжавшие, каждый по-своему, традиции декабристской литературы, видели перед собой одного и того же врага. Поэтому сходной является и его трактовка. Это сходство, однако, отнюдь не стирает своеобразия каждого из них. Гоголь остро-сатирически разоблачает «мертвые души», высмеивая их. Лермонтов бичует «бездушных людей», гневно негодуя. При этом негодование Лермонтова носит более отчетливо выраженный общественно-политический характер («страна рабов, страна господ»), нежели сатира Гоголя («Мертвые души»). Отсюда и различие в эмоциональной трактовке, в формах и средствах изображения.

Ту же пассивность русского общества, какую разоблачали писатели-декабристы и шедшие в их традиции писатели 30-х годов, будет иметь в виду и Щедрин в очень близком к лермонтовской «Думе» стихотворении «Наш век» (1844), и петрашевец А. Плещеев, когда будет писать о России как о «стране рабов слепых» (1846). Даже на следующем этапе освободительного движения Чернышевский скажет о своей родине в «Прологе» (1867—1871): «Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу — все рабы». Приведя эти слова Чернышевского в статье «О национальной гордости великороссов» (1914), В. И. Ленин заметит: «Это были слова настоящей любви к родине, любви, тоскующей вследствие отсутствия революционности в массах великорусского населения. Тогда ее не было. Теперь ее мало, но она уже есть»².

«Господам» с их деспотизмом и «рабам» с их покорностью противостоит в лирике Лермонтова образ человека, который первоначально отвлеченно-романтически характеризуется как обладатель живого чувства и острого ума, «сердца полноты» и «гордых дум» (30). Эти черты человеческого облика Лермонтов будет утверждать на протяжении всей своей последующей деятельности. Углубляя свое понимание человека, Лермонтов будет писать о присущей подлинному человеку «мысли плодовитой», об осуществлении им «гением начатого труда» (1838). На этом основано обаяние образов Д. Веневитинова («Для чувств он жизни не щадил», 1839), А. Одоевского:

Он был рожден для них, для тех надежд,
Поэзии и счастья… но, безумный, —
Из детских рано вырвался одежд
И сердце бросил в море жизни шумной,
И свет не пощадил — и бог не спас!
Но до конца среди волнений трудных,
В толпе людской и средь пустынь безлюдных
В нем тихий пламень чувства не угас:
Он сохранил и блеск лазурных глаз,
И звонкий детский смех, и речь живую,
И веру гордую в людей и жизнь иную.

1839

Это живое чувство раскрывается прежде всего как «любовь свободы» (1829). Гимном «воле-волюшке», «милой», «несравненной» (1831), является множество стихотворений Лермонтова, в том числе и такие зрелые, как «Соседка» (1840), «Пленный рыцарь» (1840) и др., в которых поэт достиг изумительного совершенства.

«Соседка», стихотворение, получившее впоследствии широкое распространение в народно-песенном репертуаре, поражает своей лирической многоплановостью и, вместе с тем, прозрачностью:

Не дождаться мне, видно, свободы,
А тюремные дни будто годы;
И окно высоко над землей,

Умереть бы уж мне в этой клетке,
Кабы не было милой соседки!..
Мы проснулись сегодня с зарей,
Я кивнул ей слегка головой.

Разлучив, нас сдружила неволя,
Познакомила общая доля,
Породнило желанье одно,
Да с двойною решеткой окно;

У окна лишь поутру я сяду,
Волю дам ненасытному взгляду.
Вот напротив окошечко: стук!
Занавеска подымется вдруг.

На меня посмотрела плутовка!
Опустилась на ручку головка,
А с плеча, будто сдул ветерок,
Полосатый скатился платок,

Но бледна ее грудь молодая,
И сидит она долго вздыхая,
Видно, буйную думу тая,

Не грусти, дорогая соседка…
Захоти лишь — отворится клетка,
И, как божии птички, вдвоем
Мы в широкое поле порхнем.

У отца ты ключи мне украдешь,
Сторожей за пирушку усадишь,
А уж с тем, что поставлен к дверям,
Постараюсь я справиться сам.

Избери только ночь потемнее,
Да отцу дай вина похмелънее,
Да повесь, чтобы ведать я мог,
На окно полосатый платок.

Безнадежность и тоска по воле, безысходность и надежда на освобождение, грусть и легкая полушутка, любовь, связывающаяся с мыслью о возможности освобождения, — все эти мотивы в их сложном единстве даны глубоко и необычайно просто, в непринужденно-разговорной интонации.

Проникновенность и легкость поддержаны строго выдержанной напевной трехсложной стопой, анапестом, при предельно простой парной рифме. Дается точное описание излагаемой ситуации, согретое двумя-тремя эмоциональными эпитетами («милая соседка», «ненасытный взгляд», «буйная дума») и одним почти сентиментальным сравнением («И, как божии птички, вдвоем // Мы в широкое поле порхнем»).

Устремление к свободе порождает дух мятежности: «И с бурею братом назвался бы я» (1830), «А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой» (1832).

Активное начало, столь чуждое «рабам», определяюще характеризует героя лермонтовской лирики с его «деятельной и пылкою душой» (1829). «Мне нужно действовать», утверждает он (1831).

Герой рвется к борьбе: «Так жизнь скучна», когда боренья нет» (1831). Он приветствует восставших французов («10 июля 1830»), «воинственных славян святую колыбель» («Новгород», 1832). Пафосом борьбы проникнуто стихотворение «Смерть поэта». Лирические образы Чаадаева («Великий муж…», 1836), Пушкина («Смерть поэта»), А. Одоевского («Памяти А. И. Одоевского», 1839) даны именно в их активном отношении к жизни, в их борьбе с «мнением света», в «доблести» их «подвига».

Если «Дума» насыщена глубоким элегизмом, а «Соседка» пронизана просветленным лиризмом, то основная тональность «Смерти поэта» — негодование, боль от тягчайшей утраты и горячая любовь к погибшему; это стихотворение — удивительный сплав элегии и сатиры.

Высокий пафос стихотворения осуществлен рядом контрастных противопоставлений («дивный гений» противостоит пошлости окружавшей его среды, его мучения — пустопорожней веселости света, величие «нашей славы» — пустому сердцу заезжего карьериста, черная кровь — праведной крови), насыщенной эпитетикой, риторическими вопросами, обращениями, сложной сменой ритма и рифмических сочетаний. Особенно грозно звучат последние шестнадцать строк, предуказывающие неизбежность разоблачения подлинных убийц великого поэта:

Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда — все молчи! ..

Но есть, есть божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный судия: он ждет;
Он недоступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!

«Проникшее к нам тотчас же, как и всюду, тайком, в рукописи, стихотворение Лермонтова «На смерть поэта», — вспоминал впоследствии известный критик, тогда воспитанник училища правоведения, В. В. Стасов, — глубоко взволновало нас, и мы читали и декламировали его с беспредельным жаром в антрактах между классами. Хотя мы хорошенько и не знали, да и узнать-то не от кого было, про кого это речь шла в строфе: «А вы, толпою жадною стоящие у трона» и т. д., — но все-таки мы волновались, приходили на кого-то в глубокое негодование, пылали от всей души, наполненной геройским воодушевлением, готовые, пожалуй, на что угодно, — так нас поднимала сила лермонтовских стихов, так заразителен был жар, пылающий в этих стихах. Навряд ли еще в России стихи производили такое громадное и повсеместное впечатление. Разве что лет за двадцать перед тем «Горе от ума»³.

«Воззвание к революции» — так было названо это стихотворение одним из современников.

Жажда деятельности, дух борьбы, характерные для героя лермонтовской лирики, были присущи самым передовым деятелям тогдашней России. Белинский утверждал: «Жизнь есть действование, а действование есть борьба»⁴. Герцен вторил ему: человеку, писал он, «мало блаженства спокойного созерцания и видения; ему хочется полноты упоения и страданий жизни; ему хочется ибо одно действование может вполне удовлетворить человека. Действование — сама личность»⁵.

Противостояние героя лермонтовской лирики, с одной стороны, деспотизму, с другой — рабской пассивности общества, присущий ему пафос борьбы роднят его с декабристской литературой, с героями дум Рылеева, трагедий Кюхельбекера, с Чацким Грибоедова. Но не менее существенно и различие между ними. Борьба за свободу отчизны, захваченность общественными интересами определяли облик декабристской литературы. Герой декабристской литературы осознавал себя прежде всего гражданином («Я не поэт, а гражданин» — Рылеев, 1825). Лирический герой Лермонтова воспринимает себя лишь «с названьем гражданина» (1831), ожидая от подлинных граждан будущего заслуженного презрения к себе («Дума»).

В условиях последекабристской поры человек, как он понимался Лермонтовым, был обречен на мучительное одиночество:

Он меж людьми ни раб, ни властелин,
И все, что чувствует, он чувствует один.

1832

Одиночество характерно для образа человека и в произведениях непосредственных участников восстания, созданных ими после 14 декабря (например, «Ижорский» Кюхельбекера).

Этот мотив одиночества выражен во множестве стихотворений Лермонтова, в таких великолепных произведениях, как, например, «Утес» (1841), «На севере диком стоит одиноко…» (1841) и др. Отсюда и постоянно встречающийся в лирике Лермонтова образ «странника» «в свете безродного» («Молитва», 1837; «Кинжал», 1837 и др.), «изгнанника» («Туча», 1840 и др.), «узника» («Желание», 1832; «Узник», 1837; «Сосед», 1837; «Соседка», 1839; «Пленный рыцарь», 1840 и др.). Отсюда же пристальное внимание к судьбе Наполеона и характер его трактовки — «изгнанник мрачный», «забытый, он угас один» («Св. Елена», 1831; «Воздушный корабль», 1840; «Последнее новоселье», 1841).

Но, несмотря на тяготы одиночества, герой лермонтовской лирики не капитулирует перед действительностью: «Но перед идолами света не гну колени я мои» (1841). Он уходит в себя: «Любил с начала жизни я угрюмое уединение, где укрывался весь в себя» (1830). Герцен вспоминал впоследствии: «Принужденные к молчанию, сдерживая слезы, мы научились сосредоточиваться, скрывать свои думы»⁶.

В условиях 30-х годов не только реальная борьба, не только высказанное слово, но и думы были общественно значимы, подготавливая возможность деятельности.

Герой лермонтовской лирики, как это было и в декабристской литературе, противостоя господам и рабам, обнаруживает исключительную стойкость и непримиримость: «Да, я не изменюсь и буду тверд душой, // Как ты, как ты, мой друг железный» («Кинжал», 1837). Эта стойкость с особой силой выражена в стихотворении «Пророк» (1841), о котором Белинский писал, что оно, наряду со стихотворениями «Тамара» и «Выхожу один я на дорогу…», «даже между сочинениями Лермонтова принадлежит к блестящим исключениям»⁷. «Пророк» Лермонтова развивает в условиях последекабристской поры пафос одноименного пушкинского стихотворения (1826). Пушкин утверждал в нем декабристскую идею гражданской деятельности:

Восстань, пророк, и виждь и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей.

«Пророк» Лермонтова, непоколебимо убежденный в провозглашаемом им «любви и правды» чистом учении, мужественно противостоит в своем одиночестве забросавшим его каменьями и изгнавшим его «ближним». В контексте пушкинского «Пророка» ясен декабристский ореол, венчающий пророка Лермонтова, и вместе с тем иное, гораздо более трагическое положение лермонтовского пророка, обусловленное общественной обстановкой 30-х годов:

С тех пор как вечный судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я

Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.

Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром божьей пищи;

Завет предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная;
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя.

Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:

«Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,

Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм, и худ, и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!»

Свободный четырехстопный ямб, последовательно примененная перекрестная рифма, в завершающей, 7-й строфе замененная кольцевой, придают исключительную четкость этому стихотворению, написанному по-пушкински точным языком, лишь едва заметно метафоризированным («И звезды слушают меня, // Лучами радостно играя»). Благодаря такой прозрачной простоте с исключительной силой воспринимается контраст между ложью торжествующих стариков и внутренне неколебимым «изгнанником». Предельная сдержанность отличает это стихотворение от широко разлитого элегизма «Думы», от просветленного лиризма «Соседки», от высокого пафоса «Смерти поэта».

Изумительно многообразие форм субъективности лирики Лермонтова!

Противоречие между героем лермонтовской лирики и окружающим его обществом порождает конфликт в его собственном сознании.

Изображения внутреннего конфликта не было ни у Пушкина, ни у других предшественников Лермонтова в русской поэзии. Наличие такого конфликта отличает Лермонтова и от Байрона⁸. Внутренний конфликт — специфическая форма отражения русской действительности 30-х годов, одна из форм столь характерной для этого времени рефлексии.

В основе его — столкновение страстного устремления к живой, деятельной жизни с горестным признанием неосуществимости этого устремления. Белинский справедливо видел своеобразие лирики Лермонтова в том, что стихотворения его «поражают душу читателя безнадежностью, безверием в жизнь и чувства человеческие, при жажде жизни и избытке чувств»⁹. Это основное противоречие раскрывается сложно и многообразно. Обе его стороны (безнадежность и жажда жизни) постоянно переплетаются. Но развитию каждой из них присуща своя особая логика.

Одиночество неизбежно приводит к внутренней опустошенности: «И тьмой и холодом объята // Душа усталая моя» (1837). В таком душевном состоянии герой видит и себя в ряду окружающих его безвольных, апатичных людей («Дума», 1838). Примечательно, что Арбенин из «Маскарада» (1835—1836) говорит о своей «мертвой душе», пользуясь словами, какие позже получат у Гоголя определяющее значение. Но в отличие от «мертвого» большинства лермонтовский герой чрезвычайно тягостно переживает эту опустошенность: «Ужасно стариком быть без седин» (1832). Осознавая ее, он естественно приходит к пессимизму: «И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, //Такая пустая и глупая шутка» (1841). Эти тягчайшие мысли и чувства разделяли с героем лермонтовской лирики лучшие люди того времени. Белинский писал о «Думе», что в ней выражен «стон человека, для которого отсутствие внутренней жизни есть зло, в тысячу раз ужаснейшее физической смерти!.. И кто же из людей нового поколения, — продолжал Белинский, — не найдет в нем разгадки собственного уныния, душевной апатии, пустоты внутренней и не откликнется на него своим воплем, своим стоном?»¹⁰ В стихотворении «И скучно, и грустно…» (1840) Белинский видел «полное выражение» своего «моментального состояния»¹¹.

Герой лермонтовской лирики до конца последователен. От признания бессмысленности жизни он приходит к мысли о смерти, а затем и к напряженному ожиданию ее: «Я счастлив! — тайный лед течет в моей крови. // Жестокая болезнь мне смертью угрожает! // Дай бог, чтоб так случилось!» (1831). В отличие от Жуковского острое восприятие смерти, принятие ее неизбежности отнюдь не умиротворяет героя лермонтовской лирики, так как он никогда не мог примириться со злом жизни. Жуковский писал:

На всех ярится смерть; царя, любимца славы,
Всех ищет, грозная… и некогда найдет;
Всемощные судьбы незыблемы уставы,
И путь величия ко гробу нас ведет!

Такое примирительное отношение к смерти возможно было у Жуковского лишь на основе покорного принятия жизненных невзгод:

Обмануты ласкавшие надежды
И чистые обруганы мечты…
Об них ли сетовать? Таков удел
Всего, всего прекрасного земного!

1843

Герой лирики Лермонтова, обостренно воспринимая неизбежность смерти, даже открыто идя ей навстречу, не может освободиться от мысли об ее нелепости:

На то ль он жил и меч носил,
Чтоб в час вечерней мглы
Слетались на курган его
Пустынные орлы?

1830

Пессимизм Лермонтова был формой протеста против окружающей его общественной действительности, против царившего в ней деспотизма и рабства. Так воспринимали его и современники. Белинский отмечал: «Нет, это не смерть и не старость: люди нашего времени так же или еще больше полны жаждою желаний, сокрушительною тоскою порываний и стремлений. Это только болезненный кризис, за которым должно последовать здоровое состояние, лучше и выше прежнего»^12—13. Герцен тоже считал мотивы безнадежности в поэзии Лермонтова выражением и своего сознания и говорил по их поводу: «Нам нет основания отрекаться или раскаиваться в этих минутах отчаяния… Они были нашим правом, нашим протестом. Они нас спасли». В том же духе впоследствии расценивал мрачные мотивы лермонтовского творчества Горький. «Пессимизм в творчестве Лермонтова, — писал он, — действенное чувство, в этом пессимизме ясно звучит презрение к современности и отрицание ее; жажда борьбы и тоска, и отчаяние от сознания одиночества, от сознания бессилия. Его пессимизм весь направлен на светское общество»¹⁴.

Действительно, в сознании лермонтовского героя эта безотрадность была лишь одной его стороной. В отличие от опустошенности большей части общества у героя лермонтовской лирики с нею сосуществовала, сквозь нее пробивалась и, преодолевая ее, утверждались «жажда жизни и избыток чувств»: «… Жажда бытия во мне сильней страданий роковых» (1831). Лермонтов корреспондировал с Пушкиным, который писал: «Но не хочу, о други, умирать. // Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать» («Элегия», 1830, напечатана в 1834). Независимо от него Лермонтов заявлял:

Я жить хочу! хочу печали
Любви и счастию на зло
…………
Что без страданий жизнь поэта?
И что без бури океан?

1832

Героя лермонтовской лирики охватывает тоска, но теперь это не тоска-отчаяние, а тоска-желание: «… Желанье и тоска // Тревожат беспредельно эту грудь» (1831). Он утверждает «безумство желанья» (1840). Белинский отмечал, что «тоска по жизни внушила нашему поэту не одно стихотворение, полное энергии и благородного негодования»¹⁵.

именно на том основании, что «он сохранил» «и веру гордую в людей и жизнь иную» (1839). «Иная жизнь» — это отнюдь не тот потусторонний, «лучший, неземной свет», упования на который умиротворяли Жуковского. Правда, столкновение мечты с действительностью подчас выдвигало, вслед за господствовавшими представлениями того времени, целительную силу религии. Многие поэты-романтики 30-х годов действительно шли по этому пути. Так, например, Станкевич писал в стихотворении «Подвиг жизни» (1833):

Пускай гоненье света взыдет
Звездой злосчастья над тобой,
И мир тебя возненавидит:
Отринь, попри его стопой!
Он для тебя погибнет дольный;
Но спасена душа твоя!
Ты притечешь самодовольный
К пределам страшным бытия.
Тогда свершится подвиг трудный,
Перешагнешь предел земной —
И станешь жизнию повсюдной —
И все наполнится тобой.

Но Лермонтову такое решение вопроса было чуждо. Только в нескольких случаях религиозная традиция накладывает свой отпечаток на искания его лирического героя: «Ангел» (1831), три «Молитвы» (1829, 1837, 1839), «Ветка Палестины» (1837). В этих произведениях обнаруживается попытка в единении с богом найти освобождение от одиночества. Показательно, что Белинский, отрицательно оценивший такое прекрасное стихотворение, как «Ангел», восторженно воспринял «Молитву» 1839 г.: «Как безумный твердил я и дни и ночи эту чудесную молитву», — признавался он¹⁶.

В лирике Лермонтова постоянно и уверенно звучит неудовлетворенность религией из-за ее иллюзорности и неизменного тяготения героя к земной жизни. Для него характерна «с небом гордая вражда» («Демон», строка так понравившаяся Белинскому). «Я не пленен небесной красотой; // Но я ищу земного упоения» (1829).

Как землю нам больше небес не любить?
Нам небесное счастье темно;
Хоть счастье земное и меньше в сто раз,
Но мы знаем, какое оно.

1831

Лермонтов иронически рисует загробную жизнь в стихотворении «Что толку жить» (1832). И в зрелом творчестве он сохраняет ту же земную точку зрения:

И рай святой?
Я перенес земные страсти
Туда с собой.

1841

К такой же форме неприятия религиозного сознания прибегнет впоследствии и Маяковский («Мистерия-буфф» и др.).

«Мир иной» Лермонтов хотел бы обнаружить не в потусторонней сфере, а здесь, на земле. Отбросив религию, обратившись к возможностям земной жизни, герой лермонтовской лирики, стремясь к освобождению от одиночества, ищет прежде всего «кругом души родной» (1837). В этом — основной смысл таких совершенных стихотворений, как «На севере диком…», «Утес», «Сон» (все 1841 г.).

Наибольшие возможности обрести родную душу представляет, конечно, любовь:

Есть рай небесный! звезды говорят;
Но где же? вот вопрос — и в нем-то яд;
Он сделал то, что в женском сердце я
Хотел сыскать отраду бытия.

1831

Своеобразие любовной лирики Лермонтова и заключается в том, что любовь утверждается им как освобождение от мучительного чувства одиночества: «Ты для меня была как счастье рая // Для демона, изгнанника небес» (1832).

Герой благодарен любимой за то, что она «Хоть на единое мгновенье // Умела снять венец мученья // С его преклонной головы» (1841). Это совсем не то, что любовь в творчестве Жуковского, у которого она не непосредственно переживаемое чувство, «а скорее потребность, жажда любви, стремление к любви»¹⁷, воспоминание о ней или упование на нее. Резко отличается Лермонтов в трактовке любви и от Пушкина, видевшего в любви силу, усугубляющую и обогащающую чувство жизни (см., например, «К А. П. Керн», 1825).

Рефлектирующий герой лермонтовской лирики приходит к осознанию несостоятельности и любви в качестве средства исцеления от мук одиночества. И это уже потому, что любовь чаще всего остается неразделенной или завершается изменой.

Мотив непостоянства любви неоднократно встречается и в предшествовавшей Лермонтову лирике, например у Батюшкова:

Любовь красавицам игрушка,
А клятвы их — слова!
Все здесь, друзья! изменой дышет.
Теперь нет верности нигде!

          Стрелою на воде.

«Разлука», 1812—1813

Но в лирике Лермонтова безответность чувства и его непостоянство раскрываются в их общественной обусловленности, как закономерные явления в светской среде. «Пустое сердце» здесь неизбежно:

Нарочно, мнилося, она
Была для счастья создана.
Но свет чего не уничтожит?
Какую душу не сожмет,
Чье самолюбье не умножит?

1832

«В наш век все чувства лишь на срок» (1840). Множество стихотворений, особенно 1830—1831-х годов, посвящены теме неразделенной любви, а также и ряд более поздних («Ребенку», «Завещание», 1840 и др.). Их биографическое объяснение недостаточно — настоящая поэзия не может возникнуть лишь как выражение чисто личных переживаний, она всегда результат более или менее широкой типизации.

Общественная обусловленность неразделенности любви и неизбежность измен позднее ярко были показаны Маяковским в его дореволюционном творчестве («Облако в штанах» и др.), но уже как результат распада не феодально-крепостнического, а буржуазно-капиталистического уклада.

Невозможность в данных общественных условиях глубокой и постоянной любви не позволяет, отдавшись ей, освободиться от мучительного чувства одиночества:

Любить — но кого же! — на время не стоит труда,
А вечно любить невозможно…

1840

Лермонтовым выдвигается и еще одно основание несостоятельности любви как основного содержания жизни — ее недостаточность при том деятельном, активном отношении к жизни, какое является определяющим для его героя:

… Как знать, быть может, те мгновенья,
Что протекли у ног твоих,
Я отнимал у вдохновенья!
……………
Быть может, мыслию небесной

Я дал бы миру дар чудесный,
А мне за то бессмертье он?

1831

«Пленный рыцарь» отметает любовь, так же как и религию:

Нет на устах моих грешной молитвы,
Нету ни песен во славу любимой…

1840

Другой путь обнаружения «души родной» — дружба. О ней — в целом ряде стихотворений («К Дурнову», 1829»; «Памяти А. И. Одоевского», 1839 и др.).

Но, как и любовь, дружба в стране рабов, стране господ невозможна:

Навряд ли кто-нибудь из нас страну узрит,
Где дружба дружбы не обманет,
Любовь любви не изменит.

1829

В результате, как и прежде:

Не зная ни любви, ни дружбы сладкой,
Средь бурь пустых томится юность наша.

1829

Героя Лермонтова в отличие от героя Жуковского, при его деятельном отношении к жизни, не может удовлетворить одно лишь воспоминание о дружбе или любви:

Но, как блеск звезды моей,
Ложно счастье прежних дней.

1829

И в итоге — горестное признание того, что в настоящей действительности «вряд ли есть родство души» (1840).

Но раскрытие неполноценности любви и дружбы именно в условиях современной действительности не убило в поэзии Лермонтова неизменной тяги к «душе родной», к непреходящей любви и нерушимой дружбе: «Мне любить до могилы творцом суждено» (1830—1831). Этот мотив мы встречаем вплоть до самых последних стихотворений поэта: в 1841 г. были написаны «На севере диком…», «Утес», в которых так ярко выражена эта тяга к «душе родной», вера в силу любви («Сон»).

В сложном переплетении с этими устремлениями, констатируя мертвенность современного общества, Лермонтов обращается к историческому прошлому в поисках того деятельного начала, того духа свободолюбия, отсутствие которых в современной действительности так болезненно переживалось его героем. В таком обращении Лермонтов тоже идет по стопам декабристов. Он напоминает поверженным борцам свободолюбивый древний Новгород, всегда настойчиво привлекавший и их внимание:

Все то, к чему теперь наш дух летит.

1830

Душевные силы героя поддерживает воспоминание о мужестве славных участников боя на поле Бородина:

Скорей обманет глас пророчий,
Скорей небес погаснут очи,
Чем в памяти сынов полночи
Изгладится оно…

«Поле Бородина», 1831

Но деятельному герою Лермонтова лишь воспоминание об общественно-активном прошлом, как и воспоминание о любви и дружбе, не приносит сколько-нибудь устойчивого успокоения. В стихотворении «Бородино» (1837), в которое перенесено много строк из «Поля Бородина», опущены только что приведенные стихи, но дважды повторяется тяжелый упрек современникам, которого не было в стихотворении 31-го года:

Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри — не вы!
…………
Да, были люди в наше время,
Могучее, лихое племя:
Богатыри — не вы.

Прошлое снимается в качестве основания для утверждения жизнеспособности в настоящем: обращаясь к «европейскому миру», поэт пишет:

Стараясь заглушить последние страданья,
Ты жадно слушаешь и песни старины,
И рыцарских времен волшебные преданья —

1841

Ничтожество окружающей действительности, вторгающейся, однако, своими ежедневными заботами в жизнь героя, преодолевшего иллюзию религии, понявшего невозможность и недостаточность любви, дружбы, воспоминаний о них, а также осознавшего бесплодность ухода в историческое прошлое, вновь и вновь приводит его к состоянию безнадежности, а в силу этого подчас даже к фаталистической трактовке жизни:

Я жизнь постиг;
Судьбе, как турок иль татарин,
За все я ровно благодарен;
У бога счастья не прошу
И молча зло переношу.
Быть может, небеса Востока
Меня с ученьем их пророка
Невольно сблизили. Притом
И жизнь всечасно кочевая
Труды, заботы ночь и днем,
Все, размышлению мешая,
Приводит в первобытный вид
Больную душу: сердце спит,

И нет заботы голове…

1840

Это тот закономерный в последекабристские годы строй переживаний, который незадолго до Лермонтова вскрыл, например, А. И. Полежаев в своей поэме «Александру Петровичу Лозовскому» («Арестант», 1828).

Он не живет уже умом —
Душа и ум убиты в нем;

Или бесчувственный солдат,
Штыком рожденный для штыка,
Он дышит жизнью дурака:
Два раза на день ест и пьет

Но примирения со злом не допускает гармония величественной природы. В стихотворении «Я к вам пишу случайно; право…» («Валерик», 1840), нарисовав страшную картину войны, Лермонтов обращается к изображению природы:

А там вдали грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы — и Казбек

И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек,
Чего он хочет!.. Небо ясно,
Под небом места много всем,

Один воюет он — зачем?

Герой лермонтовской лирики обращается к попыткам в единении с природой найти исцеление от своих мук. Именно в такой устремленности своеобразие пейзажной лирики Лермонтова. Таков пафос перевода «Из Гейне» (1840), в этом смысл стихотворения «Когда волнуется желтеющая нива» (1837):

Когда волнуется желтеющая нива,
И свежий лес шумит при звуке ветерка,

Под тенью сладостной зеленого листка;

Когда росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой,
Из-под куста мне ландыш серебристый

Когда студеный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственую сагу
Про мирный край, откуда мчится он;

Тогда расходятся морщины на челе, —
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу бога.

Это стихотворение, как известно, вызвало разноречивые суждения критики. Белинский писал, что в нем, как и в других стихотворениях Лермонтова, «гармонически и благоуханно высказывается дума поэта»¹⁸«случайный знакомец природы, что у него нет с ней кровной связи» и что «невольно рождается сомнение в искренности поэта»¹⁹. Современный исследователь присоединился к точке зрения Гл. Успенского, предложив в пользу ее дополнительно свою собственную аргументацию²⁰. Гл. Успенский и Л. Пумпянский отрицательно оценили это великолепное стихотворение Лермонтова в силу того, что к рассмотрению его они подошли, игнорируя логику творчества поэта и своеобразие его метода.

Гл. Успенскому хотелось видеть деревенский пейзаж, нарисованный в полном соответствии с географическими особенностями и временами года, его раздражали нарушения, допущенные Лермонтовым с этой стороны (в одно и то же время — желтеющая нива, малиновая слива, серебристый ландыш). Л. Пумпянский пренебрежительно отнесся к стихотворению в силу отхода в нем Лермонтова от жанровой традиции: его коробило «странное сочетание ораторского принципа с романсным». Но если стремиться к уяснению написанного Лермонтовым, а не заниматься навязыванием ему предвзятых представлений и собственных пожеланий, то нельзя будет не согласиться с оценкой Белинского.

Стихотворение Лермонтова с исключительной проникновенностью и теплотой, необычайно красочно и гармонично рисует русскую природу в ее многообразных сторонах (ниву, лес, овраг), но оно изображает природу в представлении автора, т. е. романтично. Природа дана так, что она в самом деле влечет к себе и обещает душевное умиротворение.

— дума. Медитативный характер его подчеркнут лексической анафорой первых трех строф (когда… когда… когда) и соответствующим ей «тогда» четвертой строфы. Проникновенный лиризм создается и красочными эпитетами («желтеющая нива», «малиновая слива») в их сочетании с эмоциональными («тень сладостная», «свежий лес»), и одушевлением природы (ландыш «кивает», нива «волнуется», ключ «играет», «лепечет сагу»), и напевным чередованием ямбов с четвертыми пэонами, и сменой перекрестной рифмы первых трех строф рифмой охватной в завершающей, 4-й строфе.

К. Маркс, как вспоминала Франциска Кугельман, говорил, «что вряд ли кто из писателей превзошел Лермонтова в описании природы, во всяком случае, редко кто достигал такого мастерства»²¹.

Однако природа сама по себе, обесчеловеченная природа, не может дать душевного равновесия:

Я вопрошал природу, и она
Меня в свои объятья приняла.

Я сладость пил с ее волшебных уст,
Но для моих желаний мир был пуст.

1831

Герой мечтает о таком слиянии с природой, когда бы «в груди дремали жизни силы», «дыша, вздымалась тихо грудь» (1841).

И действительно, Лермонтов открывает возможность единения человека и природы, первоначально осознавшихся им в противостоянии друг другу.

— в жизни народа, деятельно связанного с природой; находит в итоге мучительных исканий, надежд и разочарований, взлетов и падений.

Восприятие народа проходит в лирике Лермонтова несколько стадий.

Как и в предшествовавшей Лермонтову литературе — у Жуковского (баллады), у раннего Пушкина («Руслан и Людмила»), народ прежде всего предстает перед Лермонтовым-поэтом во всем обаянии своего поэтического творчества. В 1830 г. Лермонтов записывал: «Если захочу вдаться в поэзию народную, то, верно, нигде больше не буду ее искать, как в русских песнях. Как жалко, что у меня была мамушкой немка, а не русская — я не слыхал сказок народных; в них, верно, больше поэзии, чем во всей французской словесности»²².

С опорой на фольклор, в частности на песни гребенских казаков, написан целый ряд зрелых стихотворений Лермонтова: «Дары Терека» (1839), «Казачья колыбельная песня» (1840), «Завещание» (1840), «Сон» (1841), «Спор» (1841). В них прежде всего раскрывается живая душа народа. Белинский писал о «Казачьей колыбельной песне»: «Это стихотворение есть художественная апофеоза матери: все, что есть святого, беззаветного в любви матери, весь трепет, вся нега, вся страсть, вся бесконечность кроткой нежности, безграничность бескорыстной преданности, какой дышит любовь матери, — все это воспроизведено поэтом во всей полноте»²³.

Еще значительнее дан образ человека из народа в стихотворении «Бородино» (1837). Солдат-рассказчик, его сотоварищи выступают здесь в их сознательно активном отношении уже к общественному событию, участниками которого они являются. Их никак нельзя отнести ни к «рабам», ни к «господам»:

Что толку в этакой безделке?
Мы ждали третий день.
Повсюду стали слышны речи:
«Пора добраться до картечи!»

Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
Гора кровавых тел.

… Были все готовы
Заутра бой затеять новый
И до конца стоять…

В стихотворении ничего не говорится о дворянстве, об Александре I, о командирах; упоминается только полковник, который «рожден был хватом, слуга царю, отец солдатам». Народная, исторически верная концепция Отечественной войны 1812 года, данная в этом стихотворении, решительно противостояла официальной точке зрения с ее утверждением в качестве основной силы в этой войне «первого сословия России», дворянства, и его главы — императора Александра I. Эта концепция до Лермонтова выдвигалась декабристским окружением: Ф. Глинкой в его «Письмах русского офицера» (второе издание, 1815—1816), Грибоедовым в плане его драмы «1812 год», тогда не известном, в отрывке из пушкинского «Рославлева» (1831, напечатано в 1836). Она была исходной для «Войны и мира» Л. Толстого, который сам отмечал, что роман вырос из этого стихотворения.

перед боем:

Уж постоим мы головою
За родину свою!

Вспоминает он и слова полковника:

И молвил он, сверкнув очами:
«Ребята! Не Москва ль за нами?
Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!»
И умереть мы обещали,
И клятву верности сдержали

Лермонтов находит живую душу народа не только в обстановке высокого патриотического подъема, но и в обыкновенные будни.

В противоположность романтической приподнятости в изображении Кавказа и кавказских войн (Марлинский и др.), Лермонтов вслед за Полежаевым (его поэмами «Эрпели», 1830; «Чир-юрт», 1832) рисует в стихотворении «Я к вам пишу…» («Валерик», 1840) обыденную жизнь солдат на войне, лишенной идеи защиты родины, изображает ее как в часы передышки между боями, так и во время «сшибок» и настоящих «дел». Удивительны спокойствие и уравновешенность солдат, делающих свою трудную воинскую работу, их беззаботность в мирных беседах, их беззаветная смелость в бою, глубина их горя при прощании с убитыми — все это раскрывает подлинную значительность простых людей, оттененную в стихотворении ироническим сопоставлением солдатской жизни на войне с «заботами» светского общества:

Но я боюся вам наскучить,
В забавах света вам смешны

Свой ум вы не привыкли мучить
Тяжелой думой о конце;
На вашем молодом лице
Следов заботы и печали

Вблизи когда-нибудь видали,
Как умирают. Дай вам бог
И не видать: иных тревог
Довольно есть…

— яркий пример лермонтовского реалистического письма, отличающегося вслед за повествовательным языком Пушкина, как писал Белинский, «стальною прозрачностью выражения, которая составляет отличительный характер поэзии Лермонтова и которой причина заключалась в его мощной способности смотреть прямыми глазами на всякую истину, на всякое чувство, в его отвращении прикрашивать их»²⁴.

Образ народа неразрывно связан в поэзии Лермонтова с образом родины. Эта связь установилась не сразу.

Родина всегда занимала значительное место в лирике Лермонтова. Обреченный на одиночество, герой его лирики напряженно переживал свое отношение к ней. С самого начала, говоря о стране, где «стонет человек от рабства и цепей», он вынужден был с болью признать: «Друг! этот край… моя отчизна» (1829). Имея в виду такую отчизну, Лермонтов в другом стихотворении восклицает:

Изгнаньем из страны родной
Хвались повсюду как свободой.

1831

«Желание», 1831), тем более в зрелом:

Боюсь сказать! — душа дрожит!
Что́, если я со дня изгнанья
Совсем на Родине забыт!

1837

Родина влечет к себе прежде всего как место рождения и, быть может, смерти:

И больше многих: средь ее полей
Есть место, где я горесть начал знать,
Есть место, где я буду отдыхать,
Когда мой прах, смешавшийся с землей,

1831

Родина — это страна друзей и братьев, «тех добрых, милых, благородных, деливших молодость мою» (1837).

В «Бородино» родина — уже нечто гораздо более значительное. Это — народ, «могучее, лихое племя», «богатыри», отстоявшие независимость родины, народ в его национально-освободительном значении.

Утверждая историческую роль народа, Лермонтов шел по стопам Пушкина («Борис Годунов»), как это делал и Гоголь («Тарас Бульба»). Отрицание какой-либо значимости господствующей части общества у Лермонтова последовательнее, чем у Пушкина и Гоголя. Лермонтов, «умевший рано постичь недостатки современного общества, умел понять и то, что спасение от этого ложного пути находится только в народе», — устанавливал Добролюбов²⁵. С других позиций, идя от самого народа, приходит к этому же утверждению Кольцов, поэзия которого, однако, не достигает высоты общественного самосознания, выраженного в творчестве Лермонтова.

«удивительном» (Добролюбов) стихотворении «Родина» (1841), первоначально названном «Отчизна», Лермонтов противопоставляет свое понимание родины точке зрения, выраженной А. С. Хомяковым в его стихотворении «Отчизна» (1839), где в духе славянофилов утверждалось «смирение» русского народа и его верность православию. У Лермонтова чувство родины основывается на совсем других началах:

Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,

Не шевелят во мне отрадного мечтанья.
Но я люблю — за что, не знаю сам —
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,

Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень.
В степи ночующий обоз,
И на холме средь желтой нивы
Чету белеющих берез.
С отрадой, многим незнакомой,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
Под говор пьяных мужичков.

Лермонтов решительно отметает обоснование чувства родины в духе «официальной народности». Его не прельщают ни военное могущество николаевской империи («слава, купленная кровью»), ни международная роль, какую играла Россия в качестве главы «Священного союза» («полный гордого доверия покой»), ни прошлое России («темной старины заветные предания»). В качестве основания чувства родины выдвигается нечто настолько по тому времени необычное, что поэт счел необходимым в пределах небольшого стихотворения четыре раза оговорить эту необычность («Люблю отчизну я, но странною любовью! // Не победит ее рассудок мой», «Но я люблю — за что, не знаю сам», «С отрадой, многим незнакомой»). Чувство родины утверждается тяготением к простой русской природе, не только многокрасочной и яркой, какая обрисована в стихотворении «Когда волнуется желтеющая нива», к заурядному русскому мужичку, не только воину-богатырю, о котором речь шла в «Бородино».

Добролюбов, имея в виду это стихотворение, писал, что Лермонтов «понимает любовь к отечеству истинно, свято и разумно»²⁶.

И в этом стихотворении Лермонтова, как и во многих других, мы находим органическое слияние думы с лирическим проникновением в предмет ее. Мысль развивается, идя от несколько отвлеченной трактовки темы к совершенно конкретному ее решению. В основе — логическое развитие темы: лексической анафорой подчеркнуты отрицаемые основания любви к родине («ни…, ни…, ни…»), троекратным повтором слова «люблю» утверждается реальное ее содержание. Эмоциональная насыщенность достигается сперва не прямым называнием отвергаемых оснований чувства родины, а указанием на их внутренние эквиваленты (слава, покой, мечтания), переходом к рисуемой с помощью тропов русской природе, которая является предпосылкой подлинного чувства родины («степей молчанье», «лесов колыханье», «разливы рек, подобные морям»). Дальнейшее развитие темы, утверждение чувства любви к родине, дается точным описанием картины («дрожащие огни печальных деревень», «дымок спаленной жнивы», «в степи ночующий обоз», «полное гумно», «изба, покрытая соломой», «с резными ставнями окно», «пляска с топаньем и свистом»), где это точное описание пронизано лирическими нотами, раскрывающими тяготение героя к изображаемому («люблю», «вздыхаю», «с отрадой вижу», «смотреть до полночи готов»).

смена рифмического рисунка — многообразию первой части (перекрестная, парная, охватная) противостоит единство перекрестных с конца 2-й и во всей 3-й, все решительнее и конкретнее утверждающей строфе.

Так в одном стихотворении Лермонтов смог выразить движение глубокой мысли, раскрытой в многообразном эмоциональном освещении средствами многокрасочной словесной палитры.

Чувство родины, утверждаемое Лермонтовым, отличается от патриотизма «официальной народности» не только совсем другим своим содержанием, но и полным отсутствием национальной исключительности, своим, можно было бы сказать, интернационализмом.

Неоднократное пребывание на Кавказе дало возможность Лермонтову увидеть и выразить великолепие природы Кавказа, изобразить сильные характеры, рожденные им. Это уже в ранней лирике, а затем и в зрелой («Дары Терека», 1839; «Валерик», 1840; «Тамара», 1841). В особенности широко дан Кавказ в поэмах Лермонтова (об этом мы будем говорить в следующей главе).

Белинский справедливо заметил, что Кавказ сделался «его поэтической родиной, пламенно любимою им», что «на недоступных вершинах Кавказа, венчанных вечным снегом, находит он свой Парнас; в его свирепом Тереке, в его горных потоках, в его целебных источниках находит он свой Кастальский ключ, свою Ипокрену»²⁷.

раскрытие личности вообще, как ее понимал Лермонтов.

Первоначально облик поэта рисуется отвлеченно-романтически и сугубо идиллически: «Он был рожден для мирных вдохновений» (1830). Но уже с самого начала поэта привлекает мысль о значимости его деятельности для других, не лишенная, впрочем, индивидуалистического отпечатка:

Пишу, пишу рукой небрежной,
Чтоб здесь чрез много скучных лет
От жизни краткой, но мятежной

1830

Но обществу чужда душевная жизнь поэта:

Не встретит ответа
Средь шума мирского
Из пламя и света

1840

О том же в «Журналисте, Читателе и Писателе» (1840) и в других стихотворениях.

Вследствие этого противоречия — конфликт между поэтом и обществом:

Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:

Бросали бешено каменья.

1841

Этот конфликт между поэтом и обществом остро осознавали романтики 30-х годов²⁸. Поэты, далекие от связи с декабристской традицией, или разрешали его религиозно-мистически, в духе Жуковского, или капитулировали перед чуждой им действительностью. Так, например, Л. Якубович писал вслед за Жуковским в стихотворении «Вдохновенье» (1836):

Мне мир земной и чужд и тесен:

Мир безграничных звучных песен
И неземных видений рой.

Другой исход намечал Баратынский в «Последнем поэте» (1835), где враждебно противостоят поэту уже и капиталистические тенденции:

Век шествует путем своим железным;

Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,

Промышленным заботам преданы
…………
… погребет питомец Аполлона
Свои мечты, свой бесполезный дар!

«Как часто, пестрою толпою окружен…» (1840), о котором Белинский писал: «если бы не все стихотворения Лермонтова были одинаково лучшие, то это мы назвали бы одним из лучших»²⁹, Лермонтов восклицает:

О, как мне хочется смутить веселость их
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью!..

«К ***», 1831; «Смерть поэта», 1837). Отсюда неоднократно повторенный образ поэта-пророка («Поэт», 1839; «Журналист, Читатель и Писатель», 1840; «Пророк», 1841).

Уяснение деятельной сущности народа приводит к мысли о поэте — выразителе дум народных. Тем самым осуществляется развитие пушкинской традиции («Памятник», 1836). Образ поэта утверждается в стихотворении «Поэт» (1838) именно как поэта народного. Вспоминая в декабристской традиции о прошлом, когда голос поэта «звучал, как колокол на башне вечевой // Во дни торжеств и бед народных», и сетуя по поводу жалкой роли поэта в современном обществе, Лермонтов заключает это свое произведение риторическим вопросом, выражающим утверждение:

Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!
Иль никогда, на голос мщенья,
Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,

Так решается Лермонтовым вопрос о месте поэта в обществе, о судьбе и правах человеческой личности вообще, решается утверждением единства интересов личности и народа.

Стихотворения о народе, о родине, о поэте не только утверждают личность из народа, необходимость единения героя лирики с народом, но раскрывают сближение и его внутреннего мира с простыми людьми, особенно в стихах последних лет («Бородино», 1837; «Поэт», 1838; «Казачья колыбельная песня», 1840; «Завещание», 1840; «Родина», 1841). Эти стихотворения — в числе наиболее последовательно реалистических.

Это хорошо показал Д. Е. Максимов в своей интересной работе «Проблема простого человека в лирике Лермонтова». Резюмируя, исследователь пишет: «Эта проблема имела для Лермонтова первостепенное значение. Поэт приблизился к простому человеку, увидел в нем высокую поэзию и правду… В своих стихотворениях Лермонтов раскрыл и утвердил в теме простого человека ее лирическое содержание, ввел его образ в большой мир исторической действительности и связал со своим основным лирическим героем. И он показал этого героя не только «наблюдающим» человека из народа, но и идущим ему навстречу. Иначе говоря, он утвердил в правах такую лирику, в которой намечалось единство сознания простого человека и высокого интеллектуального героя — носителя критического сознания»³⁰.

Прав Максимов и в том, что выделяет из этой группы произведений «Завещание» (1840), указывая, что «в ряду стихотворений, имеющих отношение к вопросу о демократизации лирического «я», «Завещание» занимает центральное место»³¹ но тем более значительное живое чувство любви к близким, к родному краю, удовлетворение исполненным воинским долгом. Перед читателем — сильная личность отнюдь не исключительного, но простого человека, угадываемого в обусловленности его судьбы общественной действительностью времени. В самом деле:

Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть:
На свете мало, говорят,
Мне остается жить!

Смотри ж.. Да что? моей судьбой,
Сказать по правде, очень
Никто не озабочен.

А если спросит кто-нибудь…

Скажи им, что навылет в грудь
Я пулей ранен был;
Что умер честно за царя,
Что плохи наши лекаря

Поклон я посылаю.

Отца и мать мою едва ль
Застанешь ты в живых…
Признаться, право, было б жаль

Но если кто из них и жив,
Скажи, что я писать ленив,
Что полк в поход послали
И чтоб меня не ждали.

Как вспомнишь, как давно
Расстались!.. Обо мне она
Не спросит… все равно,
Ты расскажи всю правду ей,

Пускай она поплачет…
Ей ничего не значит!

И все же у Лермонтова намечается раскрытие только возможности единения личности с народом, остающейся еще неосуществленной. Для первого этапа освободительного движения, даже для его последекабристского периода, это было закономерно. Такое утверждение было началом преодоления той оторванности от народа, какая была исторической бедой декабристов. И в этом отношении Лермонтов шел в ногу с самыми передовыми и значительными писателями времени: с Пушкиным («Рославлев», «Дубровский», «Капитанская дочка»), Гоголем («Тарас Бульба», «Повесть о капитане Копейкине»). В отношении же проникновения во внутренний мир простого человека, сближения с ним лирического «я» Лермонтов ушел вперед и подошел ближе к революционным демократам середины века.

Пафос лермонтовского творчества — страстные «поиски решения нравственных вопросов о судьбах и правах человеческой личности» — многогранно, сложно и противоречиво выражен в его лирике.

общества господ и рабов, мятежное противопоставление ему образа человека в его деятельном отношении к жизни, настойчивые поиски освобождения от мучительного чувства одиночества, на которое человек обречен этим обществом, — через попытки найти единение с богом (религия), с «родной душой» (любовь, дружба), с природой, уходом в историческое прошлое, — осознание несостоятельности этих попыток, ощущение возможности осуществить права личности только в том случае, если она станет выразительницей интересов народа.

Разумеется, лирика Лермонтова неизмеримо богаче охарактеризованной системы. Лирика Лермонтова — неисчерпаема. Она, по словам Белинского, — «бездонный океан»³²; изложенное воспроизводит лишь основные линии лермонтовской лирики, что должно помочь понять ее целостность, внутреннюю логику, лежащую в основе этой целостности, и позволить глубже проникнуть в каждое отдельное произведение.

Примечания

¹В. Г. Белинский

²В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 26, стр. 107.

³ «Русская старина», 1881, кн. II, стр. 410— 411.

⁴В. Г. Белинский.

⁵А. И. Герцен. Собр. соч., т. III, стр. 69.

⁶А. И. Герцен. Собр. соч., т. VII, стр. 223.

⁷ Полн. собр. соч., т. VIII, стр. 339.

⁸См.: И. Г. Неупокоева. Революционно-демократическая поэма первой половины XIX века. М., «Наука», 1971, стр. 288 и др.

⁹В. Г. Белинский.

¹⁰ Там же, стр. 522.

¹¹В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. XI, стр. 442.

^12—13 Полн. собр. соч., т. IV, стр. 519.

¹⁴М. Горький. История русской литературы. М., 1939, стр. 165.

¹⁵В. Г. Белинский.

¹⁶ Письмо к Боткину от 8. II. 1840. — В. Белинский. Письма, т. II, стр. 31.

¹⁷В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. VII, стр. 183.

¹⁸В. Г. Белинский.

¹⁹Г. Успенский. Собр. соч. в 10 томах, т. V. М., 1956, стр. 36.

²⁰Л. Пумпянский. Стихотворная речь Лермонтова. — «Литературное наследство», т. 43—44. М., 1947, стр. 417.

²¹ Несколько штрихов к характеристике великого Маркса. — «Воспоминания о Марксе и Энгельсе». М., 1956, стр. 291.

²²М. Ю. Лермонтов. Полн. собр. соч., т. IV. М.—Л., 1948, стр. 384.

²³В. Г. Белинский.

²⁴В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. VII, стр. 37.

²⁵Н. А. Добролюбов. Полн. собр. соч., т. I. М., 1934, стр. 238.

²⁶ Полн. собр. соч., т. I, стр. 238.

²⁷В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. IV, стр. 544.

²⁸ См., Творческий путь Лермонтова. Л., 1940, стр. 80 и др.

²⁹В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. IV, стр. 530.

³⁰Д. Максимов.

³¹ Там же, стр. 158.

³² Письмо к П. В. Боткину от 6 февраля 1843 г. — В. Белинский. Письма, т. II, стр. 333.